|
|
"Запоздалое
письмо народному артисту"
(выпускнику родственного интерната) |
| Несколько лет назад я увидел по
телевизору взволновавшую меня передачу про мой бывший внешторговский
интернат. Это была встреча Николая Караченцова с одноклассниками. Я
многих узнал и вспомнил, хотя и старше меня они на целых два года.
Замечательный был класс. Но самого народного артиста по интернату на
удивление не помню. Тем не менее, настучал на машинке и послал на театр
письмо, потому что в передаче Николай поминал очень тепло своего
ближайшего и давным-давно покойного интернатского друга, в дом которого
я случайно попал буквально накануне его самоубийства. Об
обстоятельствах этой трагедии и о многом другом я и написал
Караченцову. В ящик опустил 26.2.05, за два дня до катастрофы. Вот это письмо: |
| "Многоуважаемый Николай
Петрович! Почти два года удерживался от письма, однако, вот, припёрло,
пишу, наконец. Дело в том, что девятнадцатого марта теперь уже позапрошлого года я случайно в телевизоре увидел дом, который никому на свете не мог быть интересен, а мне - так наоборот: очень даже, потому что прожил там целых два с половиной года своей бесценной жизни. Но это единственно моя история: потом было ещё много разных жизней и людей, а, вот, не идёт из головы этот кусочек, хотя все оттуда давным-давно разбежались и поумирали. Не все, оказалось. Лет, эдак, шесть тому назад я вдруг заехал в дом на Пироговке. Шёл дождик, и не было почему-то занятий в школе, где я тогда учительствовал, и в компании двух пацанов из своего выпускного класса я отправился кататься по городу на ржавом "жигуле". Зашёл с ребятами в бывший интернатский подъезд, там, на вахте мужик: "куда, мол, вы?" А я ему: "так, мол, и так, хочу детям показать, где ихний классный папик давным-давно обретался, сам-то, поди, не знаешь, что здесь когда-то интернат был". "Ну, почему же, говорит, не знаю, я с шестидесятого года в этом доме сантехникой заведую, всех ребят интернатских помню, да и тебя, вроде, припоминаю" (врёт, конечно, всё равно, приятно). А дальше - уже совсем невероятное: он, оказывается, помнит погром, который устроили мы, девятиклассники, в самом конце шестьдесят второго года, когда нас выгоняли отовсюду: из дома, из города, в страшный мидовский интернат. Кстати, вы, старшие, которых оставили доживать и доучиваться, нас тогда поддержали, спасибо, но всё без толку, а как же тогда не хотелось выметаться с Пироговки! Вахтёр, кстати, не так что б уж очень стар на вид. Знаете, Николай, а ведь и в самом деле, ваш класс был, наверное, самым лучшим. Я, вот, своих-то и не вспомню почти никого, разве что Женьку Дудина, дружка своего, так ведь и то сказать, что в классе у вас был свой Дудин, Георгий, самый, по-моему, весёлый и остроумный человек на свете. Братец, кстати, старался не отставать от него. Я очень сильно не любил зарядку. К сожалению и к удивлению своему только из той самой телепередачи я узнал, что в зал к Иосифу Михайловичу спозаранку меня вытаскивал будущий народный артист под аккомпанемент моих же американских пластинок: Пэт Бун, Дорис Дей, Рей Чарлз, Пегги Ли, может, вспомните? А в сороковой школе и вправду были неслабые учителя. Химичка Римма Евлампиевна запомнилась больше отчеством. Зато математик Алексей Дмитриевич (именно, Алексей, а не Александр, как Вы называли его в передаче) из головы не идёт у меня вот уже пятый десяток лет: какой же фактурный дядька! В самом деле: великий рост, густой бас, крутой запах табака и одеколона, завязки кальсон и единственный тёмно-синий пиджак, лоснившийся от старости, но неизменно чистенький, всё это вместе выдавало в нём породу и одновременно ужасную, щемящую душу нищету. "Беден, как церковная крыса", - это про него, тем более что и жил-то он в келье, на территории Новодевичьего. Я сильно гордился четвёрками от А. Д., потому что в прочих школах несчастные полубесполые тётки-математички едва натягивали мне тройки, не скрывая при том своего ко мне отвращения. А школ этих прочих было у меня "дуже богато", как на Украине говорят. Из Вашего класса, Николай, помню я, кроме Дудина, ещё Юру Трудненко по неуместному прозвищу "Шлёма", гениального игруна в пинг-понг. Я-то и сам играл не худо, но Шлёма говорил: "Сухая - до одиннадцати" и делал, гад, это всегда, просто машина какая-то. А ещё девочка в классе у вас была, Ира, по-моему, её звали Резкина, она вроде бы с Вашим другом Валерой Мишкиным ходила, - видная девочка. Но главным всё-таки человеком из ваших был Постремов Олег, Царство ему Небесное. Не стал бы я, честное слово, тревожить Вас этими глупостями об интернате, если бы не Олег, с которым я вообще-то и знаком не был тогда. Зато восхищался: красивый могучий человек взлетал над кольцом в спортзале и вколачивал очередные два очка на зависть нам, недоразвитым и прыщавым подросткам. Этот незнакомый старшеклассник возвышался над нами, младшими, да и над вами, старшими, смею думать, не только наружной убедительностью (здоровенным был, однако, парнем), но и какой-то несомненной и симпатичной человеческой состоятельностью, очевидной любому. Но по детскому своему недомыслию, начитавшись модного тогда Василия Аксёнова, определил я Постремова для себя выдающимся стилягой, "звёздным мальчиком" джинсового пошиба, тогдашний мой пошлый идеал, издержки интернатского воспитания (стыдно признаться). Лет эдак через десять, в совсем уже другой, почти взрослой жизни я вдруг с Олегом познакомился совершенно невероятным образом. Одна из тогдашних моих весёлых подруг в свою очередь имела подругу. Подруга называлась Люда. У Люды были прекрасные голубые глаза, небольшой, практически незаметный горбик на спине и одна великая любовь. Последним обстоятельством Людмила гордилась до чрезвычайности: ещё бы, такой человек, и любит её. А надо сказать, что девушкой была Люда довольно легкомысленной и не очень разборчивой в своих многочисленных, как мне говорили, знакомствах с мужчинами. И, вот, пожалуйста, - принц! Надо ли говорить, что принцем оказался Олег Постремов. В один прекрасный день Людмила позвала к нему в гости подругу Наташку, ну и меня при ней, конечно. Я был потрясён: вместо богатой плейбойской норы - сиротская комната в коммуналке с мамой старенькой, а вместо самого плейбоя-хозяина, модного и самоуверенного выпускника МГИМО, бывающего в Москве нечастыми наездами, - тихий и довольно странный человек, преданно заискивающий перед не очень добродетельной девушкой. Смотреть на это было неприятно. Вспоминать интернат Олег просто не хотел. Может быть, я ему не понравился, потому что редко бывал трезвым в те годы, не знаю, но впечатление осталось такое, что ему тогда было не до того. Он повесился через пару дней, Людка сказала, что из-за неё. Вы сказали по телевизору, что был он первым Вашим другом, и я сразу понял: надо написать Караченцову. Своих двух друзей я схоронил почти одновременно, и дыра в душе не зарастает вот уже двадцать лет, потому что нет и не может быть замены друзьям. Спасибо, Николай Петрович, за ту самую передачу, нашла во мне она, как говорится, благодарного зрителя: последний и очень личный оказался привет от покойного ныне телеканала ТВС. Я очень хочу, чтобы Вы прочли письмо и вовсе не жду ответа: мы ведь не были знакомы даже в детстве: когда в кино Вас увидел впервые, подумал, что встречал этого малого раньше. Но буду рад, если вдруг откликнитесь. Всего Вам доброго и дальнейших успехов. |
|
Михаил Малахин
26.02.2005 |
| Автор письма Малахин
Михаил, учился в школе-интернате МВТ СССР с 1960 по 1963
год и позже, с 1963 по 1965 в школе-интернате МИД СССР. Письмо написано и отправлено адресату ровно за два дня до катастрофы, в которую попал Караченцов... |